Человек, который умеет летать. А. Подистов. 1997 г.

Андрей Подистов

Человек, который умеет летать

Стою посередине небольшого помещения в сто сорок квадратных метров, а чувство — будто среди настоящей лесостепи, и даже простор ощущаю.

Вверху — голубое небо, облака, под которыми величаво описывает круги орел, под ногами — разнотравье, цветы: так и кажется, что сейчас все это запахнет, застрекочут кузнечики, загудят шмели, и легкие вдохнут знойный летний воздух. Береза стоит живая-преживая, вроде, даже ветви на ней шевелятся, бабочки порхают всамделишние. Вот это эффект присутствия! А ведь работа Гребенникова, у которого я в гостях, над сферорамой Степь реликтовая еще не закончена...

Чувствую, как уходит из души суетное, очищается она от психологических шлаков, точь в точь, как на настоящем лугу, да и виды родные,— жил когда-то в тех же местах в Омской области — будят во мне что-то полузабытое, сокровенное — времен счастливого невозратимого детства.

Волшебство и только! Впрочем, вполне рукотворное, созданное кистью Виктора Степановича — художника, энтомолога, эколога, астронома, писателя, педагога и т.д.и т.д. — с помощью сына Сергея. Не один раз, пока мы встречались, разговаривали, пока я запоем читал подаренные мне Письма к внуку и рукопись неизданной книги Мой мир, ловил себя на мысли — как жаль, что я не познакомился с этим замечательным человеком раньше! Ведь и живет-то он совсем рядом, в научном городке ВАСХНИЛ, с неприжившимся названием Краснообск, и имя его всегда было на слуху, да всё как-то не хватало времени и, думалось, чего попусту беспокоить его, отрывать от важных дел из праздного любопытства?

Но вот наконец сбылась моя мечта — и можно даже написать про него материал, который в очередной раз напомнит нам всем, что есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам. Мне тоже, между прочим, в суете нашей жизненной забывающему подчас взглянуть под ноги, не говоря уж о звездном небе над головой...

Мы сидим с Виктором Степановичем Гребенниковым в Музее агроэкологии и охраны окружающей среды, созданном им при Сибирском НИИ земледелия и химизации сельского хозяйства еще в 1976-м году при поддержке первого председателя СО ВАСХНИЛ академика И.И. Синягина. Беседуем.

Тому, кто не был здесь ни разу, трудно описать необычность этого места, куда по приезде в Новосибирск обязательно совершают паломничества залетные гости из дальних городов и стран — лучше, как говорится, один раз увидеть. На стенах макропортреты насекомых, в витринах — знаменитые стереоблоки: стопки стекол с объемным изображением цветка ивы, мухи-журчалки, личинок наездников (увеличенных в 200 раз), гипсовые слепки гусениц, лягушек, рыб, очень даже реалистичные и позволяющие не губить для коллекции живых тварей, и многое-многое другое, что только в книгу можно втиснуть, а не в журнальную статью.

Сейчас здесь некоторый ералаш, по выражению Гребенникова, только что у него прошли две выставки: в Кемерово и Ленинске-Кузнецком. Прямо на полу лежат в ряд уже менее известные его произведения, лагерные рисунки, сделанные по памяти: Вор Васёк-Борода, Майор Дураков на фоне портрета Сталина, один — особенно жутковатый, с длинной подписью: Наши трупы вывозят за зону, пробивая молотком головы. И время и место действия: Карабаш — 1947 г....

— Миры Гребенникова...Сколько же их? Прошу Виктора Степановича рассказать о себе, кто это может сделать лучше его самого? Договариваемся, что, как только устанет, разговор отложим на денек-другой: все-таки семьдесят лет в этом году ему стукнуло.

— Что можно сказать о себе... Родился я и вырос на юге России в Симферополе. С начала войны невольно стал сибиряком и, хотя попутешествовал по стране, жил и в Средней Азии, и на Западной Украине, и в Воронежской области, и в других местах, корни пустил здесь — вначале в Омской области, а потом в Новосибирской. Образования у меня никакого нет, одна десятилетика. Почему? Потому что мои университеты — вот они, веселые картинки, лежат на полу. Двадцать лет сроку в сталинско-бериевских лагерях, а пробыл из них я там шесть.

Когда Сталин умер, теплейшим, счастливейшим летом 53-го года — никаким оно не было холодным,— я оказался на свободе. А участь моя была вон там нарисована — с проломленной молоточком головой и в ствол старой шахты, где тысячи, а, может, и десятки тысяч моих собратьев остались.

С раннего детства увлекался природой сам по себе, тогда планета наша была зеленой и необезображенной, я ее еще такой застал. У нас в Симферополе во дворе был самый настоящий заповедник, прообраз всех моих последующих микрозаповедников. Вроде обычный городской двор: кусты, деревья, бурьян и прочее,— но населенный массой живности, всё это звенело, жужжало, цвело и радовало взор и слух.

В богатейшей библиотеке моего деда, потомственного дворянина Терского,— сочинения Фабра, Фламмариона, других естествоиспытателей, множество энциклопедических словарей. Книги занимали несколько комнат. Я мог запросто сверить книжные впечатления с живой натурой. Всё это вместе, даже то, что я спал на улице прямо под звездами, и дало того Гребенникова, которого вы знаете.

Отец у меня был механик, изобретатель, на его счету только из засвидетельствованных изобретений: пишущая машина, арбалет, станки для изготовления скрепок, насечки напильников, гидросепаратор для добычи золота. Всю жизнь он конструировал вечный двигатель. Естественно, и мои руки тянулись к дереву и металлу, благо, что мастерская у нас была богатейшая. Мать из дворянской семьи, значит, много было остатков всякого культурного добра...Впрочем, обо всем этом лучше прочитать мой документальный автобиографический роман Письма к внуку, первый том которого вышел в 1992-м году. И вы поймете, откуда я такой взялся.

— Виктор Степанович, когда вы начали рисовать? К чему пришли как художник?

— Рисовать я начал с детства. Тех же насекомых — еще до школы. Это сочеталось — изучение природы и ее изображение. В основном меня считают художником-анималистом. Но круг изображаемых мной объектов давно вылез за рамки животного мира и полез уже в жанр пейзажа, портрета, натюрморта. Вот сейчас я работаю над сферорамой Степь реликтовая и еще одной агромадиной в краеведческом музее города Исилькуля Омской области — диарамой, которая называется Природа уходящая. Название, я думаю, все объясняет.

Там, в Исилькуле, я двенадцать лет работал директором детской художественной школы, первой в Западной Сибири, между Свердловском и Красноярском таких больше не было. Потом из-за отсутствия диплома пришлось уйти оттуда. А поскольку к тому времени я уже стал специалистом-практиком по агроэкологии, успешно сочетая занятия ею с преподаванием, то судьба моя была определена... В Омской области я организовал первый в стране заказничек для охраны малых существ на площади 6,5 га. Занимался изучением связей цветковых сельскохозяйственных растений и насекомых-опылителей, в основном, шмелей и диких одиночных пчел.

— А как вы оказались в наших краях?

— После некоторых мытарств с работой и географических перемещений с семьей устроился работать в системе ВАСХНИЛ, в институте химизации. Вот только тему дали такую — изучать влияние пестицидов на фауну и флору. Господи, всю жизнь мечтал с ядами работать! Отбояривался, как только мог, ну а мне: Иначе ищите работу по месту жительства, нам такой не нужен! Я жил-то еще в Омской области и мотался туда-сюда, пока квартиру здесь не дали. Помог случай. По принципу нет худа без добра. Работаем мы как-то в заказнике с женой, изучаем своих шмелей. Дело к вечеру, вода кончилась, до дома тринадцать километров...

А весь день над нами летал самолет сельскохозяйственной авиации, агроном показывал пилоту, где что обрабатывать. Мы уже засобирались, жена в полевом домике переодевается, я на центральной поляне стою в одних трусах...

Вдруг из-за леса вырывается этот самолет и на бреющем полете обливает меня какой-то жутко вонючей гадостью. Была бы берданка в руках, ей богу, сбил бы его! А он еще один заход делает — и второй раз меня заливает, паразит...Ну, думаю, все — помирать надо: воды нет, волосы слиплись...

Мы с женой бегом домой! Оказалось, полили меня веществом для угнетения роста растений, ТУР называется. Конечно, был большой скандал, но я остался живой, фауна моя почти не пострадала, а я имел возможность обстоятельно исследовать влияние этого идиотского ТУРа на своих подопечных и предоставил об этом целый отчет. После него меня и оставили в институте.

От ядохимикатной темы со временем удалось избавиться. А вскоре от меня потребовали либо перебираться насовсем в Васхнил-городок, либо на все четыре... В художку меня без диплома не берут, в омский Союз художников не приняли — дескать, это недостойно человека искусства всякую мелочь рисовать через микроскоп. Вместо членства и выставки мне фигу показали...

Это имело тогда значение и очень большое. Подумали мы семьей, да и подались сюда навсегда. Вот уже двадцать лет здесь живем и занимаемся все тем же...

А занимались Гребенниковы везде тем, что создавали энтомологические микрозаповедники, музеи, возились с ребятишками, радовали нас выставками, защищали как могли природу. Какой-то благодарный акселерат написал в книге отзывов на ВАСХНИЛе: Ну вот, были, значит, с мужиками в этом музее. Мое впечатление: лажа полнейшая. Такие предпочитают более интересные занятия: например, методично расколотить длинный ряд уличных фонарей от остановки Институты до старого Краснообского Торгового центра. Что ж, каждый оставляет в этой жизни свои следы...

Гораздо печальнее, правда, вандализм более высокого уровня: из нескольких заповедников созданных уже в наших краях не осталось на сегодняшний день ни одного! А на первом таком заповедном участочке питомцы Гребенникова подняли на прилегающем поле продуктивность клевера вдвое, на другом, где он изучал и разводил шмелей и диких одиночных пчел-листорезок, размножаемость этих ценнейших насекомых за сезон была крупнейшей в мире, восьмикратной, такого еще никто не мог добиться, на третьем — впервые проведены в полевых условиях эксперименты со знаменитым гребенниковским эффектом полостных структур — ЭПС...

А было их шесть, микрозаповедников, и все были уничтожены...

Так что разбитые фонари — это мелочь, хотя и того же рода — племя будущих разрушителей лишь разминается перед грядущими свершениями. К счастью, равновесие добра и зла, созидания и разрушения, кажется, еще соблюдается в отдельно взятых местах. Во всяком случае, в трех хозяйствах Омской области несколько микрозаповедников на общей площади 284 гектара до сих пор живы под непривычным для многих названием Памятник природы регионального значения.

— Может это благодаря омскому губернатору Полежаеву? Спрашиваю об этом Виктора Степановича.

— Да, конечно. Все в конце концов зависит от конкретных людей. Там нас поддерживают местные власти, директора совхозов, ведь мы проводим опыты по восстановлению природного разнотравья, луга и степи. Такого еще не делалось в мире, поскольку это песня новая, рассчитанная на десятилетия, а может столетия. Перепахать землю, скажем, при освоении целины, дело нехитрое — вот как потом восстановить природный порушенный слой почвы, который нарастает крайне медленно? Вообще природа Сибири уже сама по себе невосстановима, и приходится делать это искусственно. Иначе будем мы иметь просто заброшенные пустоши, плодящие лишь сорняки. А почему так по-разному относятся к этой моей работе в разных местах? Я думаю, по большому счету, люди, которые ближе к земле — директора, агрономы,— они в некотором отношении мудрее кабинетных ученых. Вот одна из причин. Ну, и не любят у нас еще в науке, когда кто-то сильно высовывается, когда большие результаты — сразу стараются подровнять под одну гребёнку.

Общаясь с Виктором Степановичем, я начинаю четко разделять: есть Гребенников, которого все знают, есть — которого знают уже поменьше, а есть — которого не знают совсем. Как бы ни трудно ему приходилось порой в жизни, природа, искусство, наука одаривают его за самоотверженный труд неконвертируемой, но, на мой взгляд, самой ценной валютой — ответной любовью. Гребенникову-художнику снится его сферорама, и он бьется над ее воплощением в реальности. Гребенникову-естествоиспытателю и ученому открываются невероятные фантастические вещи, которые не должны, кажется, даваться простому смертному...

— Виктор Степанович, вот в рекламном проспекте вашей последней, неизданной еще книги написано, что мир насекомых подсказал вам такие изобретения и открытия, как новые способы объемного изображения, сотовый аппарат-обезболиватель, прибор для замедления течения времени, генератор полтергейстов, гравитоплан индивидуального пользования... Неужели все это возможно?

— Это уже относится к области бионики. Да, природа порой подсказывает потрясающие находки... Ну и мир тех же насекомых, он старше нас на двести миллионов лет. Они могли обскакать нас во многих отношениях, кроме, конечно, разума — мы же самые умные во Вселенной... ЭПС я открыл, когда меня чёрт дернул пронести руку над гнездом пчел-галиктов. Ладонь ощутила тепло, покалывание, во рту стало кисло, как от батарейки. С этого все и началось... Потом, отталкиваясь от пчелиных гнезд, я натворил множество сотов из пластика, бумаги, металла, дерева, и оказалось, что причина всех этих непривычных ощущений — никакое не биополе, а размеры, форма, количество, взаиморасположение полостей, образованных любыми твердыми телами. Увы, организм все это чувствовал, а приборы ничего не улавливали... Углубляя и усиливая этот эффект воздействия, я обнаружил еще более интересные вещи, и Природа начала мне раскрывать некоторые свои загадки... В результате опытов такого рода меня уволакивали в беспамятстве в реанимацию — экспериментатор ведь всегда страдает в первую очередь...

Из неопубликованной и застрявшей на неопределенное время в издательстве Советская Сибирь книги Гребенникова Мой мир:

Наверное, утомил я читателя всеми этими своими сотами — структурами — решетками... Для описания всех моих опытов потребовалась бы отдельная толстая книга, поэтому упомяну лишь вот что: в поле ЭПС у меня неоднократно давал сбои микрокалькулятор БЗ-18А, работающий на батарейке: то безбожно врал, то вообще не загоралось по нескольку часов его табло. Воздействовал я на него осиным гнездом, дополненным ЭПС от двух моих ладоней: по отдельности эти структуры на ЭВМ не влияли. Замечу, что кисти рук с их трубчатыми косточками фаланг, суставами, связками, сухожилиями, сосудами, ногтями — интенсивные излучатели ЭПС, могущие за пару метров запросто оттолкнуть соломенный или угольный индикатор моего приборчика, ЭПС измеряющего. Это получается буквально у всех. Поэтому я твердо убежден, что никаких экстрасенсов нет, а точнее все 100 процентов людей — экстрасенсы...

...Как же так, спросит строгий читатель, ведь все это противоречит законам природы, и Гребенников проповедует мистику? Ничего подобного, никакой мистики, просто мы, люди, мало еще знаем о Мироздании, которое, как видим, не всегда признает наши, человечьи, правила, установки, приказы... И осенила меня как-то мысль: уж очень похожи результаты моих опытов с насекомьими гнездами на сообщения людей, побывавших недалеко от... НЛО. Вспомните и сопоставьте: временный вывод из строя электронных приборов, фокусы с часами — то есть со временем, невидимая упругая преграда, временное уменьшение веса предметов, чувство уменьшения веса тела человека, фосфены — цветные подвижные картинки в глазах, гальванический вкус во рту... Обо всем этом вы, несомненно читали в энэлошных статьях в газетах и журналах — почти все это можно увидеть и непосредственно испытать на себе в нашем музее. Приезжайте!

Эффект полостных структур я, кстати, испытал на себе в самых различных вариациях, сидел под болеутолителем, состоящем из пустых пчелиных сот, держал в руке хрональный дикообраз, напоминающий гарпунчик из обожженных веточек и вроде бы меняющий вес, водил палочкой внутри соломенного контура египетской пирамиды и ощущал, как что-то мешает ей там двигаться. И голова у меня кружилась, когда надо, и мурашки бегали,— разве что фосфенов не увидел, но как-нибудь еще попытаюсь...

А Гребенников после первых успехов, конечно, продолжал свои опыты, подсмотрел еще несколько секретов у своих любимых насекомых — добился результатов невероятных и ...прекратил эксперименты и с ЭПС, и особенно с гравитацией. — Все это, конечно, нужно изучать,— сказал он, видя мое удивление,— но как в наше время заниматься такими вещами, когда лучшие находки физиков, химиков, биологов срочно ставятся на службу военщине? Мне пришлось несколько лет назад дернуть за стоп-кран, условно говоря. Серьезного научного изучения этих явлений никто не предлагал. Больше так: давай гравитоплан, срочно! И всё. Компьютер за него предлагали старенький, но вполне работающий. Угрозы были, пришлось даже телефонную отключалку делать...

По мировоззрению Виктор Степанович — убежденный материалист. Считает, что никаких сверхъестественных сил для объяснения мира привлекать не следует и что все сущее объяснимо, а если и не объяснимо в настоящее время — обязательно объяснится в будущем, если человечество будет развиваться интеллектуально. Как-то он спросил новосибирских оккультистов-уфологов — почему ни разу не увидел хоть плохонькую летающую тарелку, хотя всю жизнь за небом в телескоп наблюдал, иногда по нескольку ночей подряд. — А вы и не увидите,— уверенно сказали уфологи. — У вас мировоззрение неправильное.

Между первой и второй нашей встречей с Гребенниковым вокруг меня на остановке вьются пчелы — забавная символика.

Не выдерживаю, сидя в его детской художественно-экологической студии, задаю провокационный вопрос:

— Виктор Степанович, как вы оцениваете, что у нас сейчас происходит в стране с наукой, политикой?

— Если пофантазировать, то это похоже на кошмарное сновидение, которое может, извините, привидеться только с большого перепоя! — смеется он. — Этого не может быть, этого не должно быть, но это есть. Интеллект, культура, наука,— всё, что отличало человека от скотины во все времена, сейчас не имеет в нашем обществе никакого значения. Если наши дети и внуки не могут получить нормального образования, то что же будет дальше, ребята? Кто виноват, не знаю, пусть разбираются политики, но видно, узколобые они у нас... Мне стыдно за наш народ, за нашу бывшую страну. Почему бывшую? Мой родной Крым отдали за границу, тут сами понимаете, какие у меня эмоции. Мне обидно за нашу странную покорность, привыкание к нашей такой жизни с забиранием вкладов со сберкнижки, примирение с бомжеством, безработицей... Нас приучили по нескольку месяцев не получать нищенскую и так зарплату — и ничего. Когда в стране у нас господствует доллар, когда академики втихаря подрабатывают на мелком бизнесе в торговле — что это? Да это все, это крах, это разруха. Тем более, что наше поколение должно закладывать интеллектуальный фундамент для следующих поколений, а сейчас его никто не закладывает...

Смотрю по сторонам, на работы воспитанников Гребенникова, развешенные на стенах, разложенные по столам — здорово! Во всяком случае, эти-то ребятишки бить фонари не пойдут. Набираю в грудь воздуха для еще одного пессимистического вопроса:

— Виктор Степанович, человечество в целом так варварски относится к природе, что она должна как-то на эти безобразия ответить...Чем всё, по-вашему, кончится?

— Да она бедная отвечала-отвечала, а сейчас обессиливает. Кончится это, конечно, очень скверно. Уничтожается, скажем, главное легкое планеты, поставщик кислорода — тропические леса в районе Амазонки, — количество углекислого газа увеличивается. И когда мы сами себе перекроем кислород, то наступит или быстрый или медленный каюк. Отдельное государство, любое, ничего не решит, природа-то одна, осадки одни... Человечество размножается, несмотря на всякие передряги, ужасно. А что тут сделать — никто не знает. Запретить рожать больше одного ребенка? Так наиболее здоровые в семье вторые, третьи, четвертые ребятишки — деградируем. Переселяться на другие планеты по Циолковскому — несерьезно. Обитать в космических кораблях — идиотство и чрезвычайно дорогостоящее, может быть, для каких-то миллионеров. На Земле резервов для человеческого существования почти не осталось. Замечательная история в свое время была, когда вымерли динозавры... Могут быть космические катаклизмы и даже должны быть. Человечество, — разумное, я имею в виду, — должно сейчас думать, не как друг друга обставить, а как спасти свой земной дом от собственного безобразия и от возможного космического катаклизма. Многие из наших собратьев по роду могли бы стать разумными, но Гомо сапиенс эту экологическую нишу заполнил, потом переполнил, а потом подмял под себя всю жизнь на нашей планете...

Я смотрел, как Виктор Степанович принимает экскурсии васхниловских школьников, слушал, как с любовью говорит о своем одиннадцатилетнем внуке, Андрюше, вспоминает нанесенные ему обиды, огорчается, что мало успел, — и думал: а многие ли из нас, рядом с ним живущих, сделали в своей жизни хоть малую часть того, что сделал он? Освоили в своей маленькой индивидуальной вселенной хоть один мир — в сравнении со многими его? И еще я подумал, а может нам попробовать помочь напечатать Гребенникову главную его книгу — Мой мир? Которая и набрана уже, и даже печатные платы готовы в издательстве. Дело, как всегда, в деньгах и в нашем российском наплевательском отношении к тому, что имеет действительную, а не фальшивую ценность... Ау, где вы нынешние Саввы Морозовы?! Неужели вам не нужна великая Россия, а нужно лишь — набить свои карманы?..

...Знойный летний день. Дали утопают в голубовато-сиреневом мареве: над полями и перелесками — гигантский купол неба с застывшими под ним пышными облаками. Они как бы лежат на огромном прозрачном стекле, и потому все низы у них выровненные, плоские, а верхние части облаков — так ослепительно освещены солнцем, что при взгляде на них приходится прищуривать глаза. Я лечу метрах в трехстах над землей, взяв за ориентир дальнее озеро — светлое вытянутое пятнышко в туманном мареве. Синие колки причудливых очертаний медленно уходят назад: между ними поля: вот те, голубовато-зеленые, — это овес, белесоватые прямоугольники с каким-то необычным дробно-мельчайшим мерцанием — гречиха: прямо подо мной — люцерновое поле, знакомая зелень которого по цвету ближе всего к художественной краске кобальт зеленый средний, пшеничные зеленые океаны, что справа — более плотного, как говорят художники, оттенка, и напоминают краску под названием окись хрома. Огромная разноцветная палитра плывет назад...

... немного наклоняюсь вперед и чувствую, как оттуда, снизу, от разогретой на солнце земли и растений, тянет теплый тугой ветер, не боковой, как на земли, а непривычным образом дующий снизу вверх. Я физически ощущаю густую плотную сильно пахнущую цветущей гречихой, — конечно же эта струя запросто поднимет даже крупную птицу, если та раскроет неподвижно свои крылья, — орел, журавль или аист. Но меня держат в воздухе не восходящие потоки, у меня нет крыльев: в полете я опираюсь ногами на плоскую прямоугольную платформочку, чуть больше крышки стула — со стойкой и двумя рукоятками, за которые я держусь и с помощью которых управляю аппаратом...

(из рукописи Гребенникова Мой мир,глава Полет)

Фантастика? Да как сказать...

1997 г.