Птицы моей юности. В.С. Гребенников. Знамя (Исилькульский р-н, Омской обл.), 28.08.1990

ПРИРОДА И МЫ
ВЫПУСК №4 (19)

Птицы моей юности

ТЕПЛЫЙ августовский день. Колки утопают в необычном светлом мареве оттого, что воздух сегодня влажен и густ. От этого и звуки не такие как всегда: далекие кажутся близкими — и перестук поезда, и гул машин с автострады. Но вот вокруг затихло, лишь тонко и разноголосо жужжат насекомые над большим гречишным полем.

И тут с неба как бы упал низкий грустный звук, очень-очень знакомый, но давний, совсем забытый. Что это? Я остановился, замер. Внимательно гляжу на небо, но то ли влажная дымка мешает, то ли просто почудилось.

Однако тревожный музыкальный звук прилетел ко мне еще раз, определенно сверху — как колокол или низкая струна, или грустный таинственный возглас.

Что же это — неужели не увижу, не вспомню?

Увы, как ни старался — не вспомнил. И не увидел...

Прошли еще сутки, и опять я на этом же душистом жужжащем поле: такая уж работа у энтомолога. Уже одиннадцатое августа, большинство луговых трав отцвело, и все шмели окрестных луговин, цветочные мухи, пчелы-листорезы торопятся набрать здесь побольше светло-желтого пряного цветня, густого сладкого нектара. Немало тут и медоносных пчел, хотя ближние пасеки — за десяток километров. Уже не так, как вчера, — сухо, и небо не белесоватое, а прозрачное, голубое, и дали ясные-ясные, будто с огромных этих декораций убрали ряды вчерашних тюлевых занавесов.

И тут с высоты на меня упал тот же печальный звук. Вскинул я голову и увидел давнее, совсем уже забытое чудо: на огромной высоте медленно и величаво плывет, выстроившись классическим углом, журавлиная стая. Широкие длинные крылья птиц почти неподвижны, изза огромного расстояния ни ног, ни шей, ни хвостов — лишь правильный строй поперечных черточек тихо плывет на юг в недосягаемой голубой выси, откуда журавлиный клич долетает до меня громким прощальным колоколом.

Значит, вчера это их собратья шли в вышине надо мной, но скрыла их густая небесная дымка. А этих, сегодняшних, можно сосчитать: ...пятый,... девятый,... тринадцатый... Пересчитываю еще раз — все верно, тринадцать. Что значит это печальное число?

Ответ, увы, прост: журавли — на грани вымирания. В шестидесятые годы над самим Исилькулем вот так же шли на юг журавлиные клинья, но не такие, а сотенные, и не по стае в сутки, а цепь за цепью, цепь за цепью.

Курлыкало тогда все небо несколько дней под ряд, а сейчас эти гордые птицы, украшение наших небес, почти исчезли: тринадцать — это ведь капля в море.

Начало массовой гибели журавлиного племени могу датировать почти точно: это те же шестидесятые годы, эпоха торжества владычицы полей химии, воспевавшейся тогда на все лады. Птицы же — существа нежные, ранимые: склевала отравленных козявок или лягушку, ими питавшуюся, — и лапки вверх; поклевала протравленных зерен — у яиц получилась хрупкая, слабая скорлупа, и прервалась цепь поколений.

Современный деловой человек скажет: да на кой теперь, при перестройке, эти журавли и прочая птица? Ныне даже браконьерская охота стала нерентабельной. И еще он скажет: зачем на деловые газетные страницы пускать всякую такую ностальгию времен застоя. В чем-то он, деловой человек, и прав: меняются людские цели, идеалы, взгляды, потребности (к примеру, детям больше не нужны краски: книжный магазин, что на улице Коммунистической, пугающе пуст).

И тем не менее хочу вспомнить еще более далекие сороковые годы. Подходишь к Первотаровскому или Лебяжьему озеру — вода издали необычно темная: в бинокль эта темнота распадается на невообразимо огромное количество уток. Подходишь ближе, и в воздух поднимаются спугнутые тобой несметные, во все небо, стаи чернетей, шилохвостей, чирков, кряковых, гоголей. Носятся тысячные стаи куликов, вспыхивая, то белыми, то темными: это по сигналу вожака они мгновенно делают виражи, разворачиваются. Летят лысухи, гагары, цапли, казарки... А подальше, на светлом зеркале озера, снежно-белые точки. Это — лебеди.

На лесной глухой дороге черные с зеленым отливом тетерева, косачи с громким пугающим шумом вспархивают один за другим из-под самых ног...

Ничего этого сейчас нет, остались лишь единичные экземпляры. За два месяца полевой работы в заказнике совхоза Лесной и вблизи него мы увидели одного косача, одну пару канюков, две небольших совы, одного полевого луня и несколько мелких пичуг (не считая огромной стаи грачей, давно уже перестроившихся на легкий труд — подбирание пищевых отбросов на пассажирских поездов, их мощный кооператив базируется у железной дороги).

Молчат колки: в них не стало многочисленных в прошлом насекомоядных певуний, так украшавших здешнюю природу своим щебетом и свистом.

И еще одно воспоминание, уже позднее-осеннее. Выйдешь по первому снегу из дома в темную ночь, а над головой — сплошной гомон, гоготанье, кряканье, писк, свист... До чего было тесно в небе на осенних ночных перелетах в сороковые годы!

Сейчас ночные небеса — и осенние, и весенние — стерильно тихи, безмолвны. А ведь прошло всего лишь тридцать-сорок лет...

Я убежден: минут годы, и потомки помянут недобрым словом всех нас за наплевательское отношение к природе, приведшее к гибели больших и малых ее звеньев.

А на днях в Новосибирске я расскажу внуку — он у меня очень любит природу, — мол, видел тут небольшую журавлиную стаю. Мои рассказы о поездках в Исилькуль он перерабатывает на свой лад, и для него это некая сказочная страна, где водятся большущие золотые жуки и огромные кузнечики (а их я ему привожу каждый раз), где на лугах и в бескрайних степях — море невиданных цветов, где в небе постоянно парят фантастические птицы.

Как сделать так, чтобы, приехав сюда, маленький человек не разочаровался?