Мои университеты. В.С. Гребенников. Наука и жизнь, 1990, №8, с.122-126
Мои университеты
В. Гребенников [г. Новосибирск].
Люди, будьте бдительны!
Ю. Фучик.
Автопортрет. Мне 22 года: сидеть еще 18 лет. Карабаш, 1949. Подпись Гребенникова.
Мой архипелаг:
1. Миасс, 1947. Мне 20 лет. Арест, КПЗ, первые тюремные ужасы.
2. Златоуст, 1947—1948. Одна из самых страшных и крупных тюрем СССР. Следствие. Выездная сессия областного суда: 20 лет лагерей. Этап в Челябинск.
3. Челябинск, 1948. Пересылка. Я уже доходяга, едва жив, духовно сломлен.
4. Карабаш, 1948-1950. Лагерь: начальник майор Дураков, изверг, садист. Уголовники и 58-я статья, 1000 — 1200 человек. Медные шахты, торфодобыча, известковый карьер, столярка. Недолго в ней поработав, угодил в нулевку
— почти на верную смерть.
В Карабаше и сейчас закрытые зоны.
5. Кыштым, 1950-1951. Лагерь, около 800 врагов народа
и уголовников. Перевал руды и меди с узкоколейки на широкую. Я работаю в КВЧ художником.
6. Увильды, 1951 — 1953. Лагерь, около 1000 человек 58-й статьи, уголовников. Начальник — майор Лавров (редкий случай — неплохой мужик). Работы на стройках, графитовом и других заводах, на лесоповале. Я — художник, геодезист. Умер Сталин, и счастливейшим летом 53-го года я — на свободе.
7. Одлян — лагерь для малолеток. Оттуда к нам, во взросляк
, регулярно поступало подросшее пополнение с уже богатым опытом
. Одлян и сейчас продолжает свою страшную работу
(Новый мир, 1989. №№ 6 — 7).
8. ЛЭП Тайгинка — Увильды. Я не подозревал, что в 1952 —1953 годах воздвигаю своими руками памятник лагерникам этих мест — трассу высоковольтной линии. Пусть этот мой многокилометровый мемориал (вместо крестов — опоры) стоит здесь вечно.
9. Челябинск-40
— район озера и поселка Тамыш и других пунктов. Первый в СССР комбинат ядерной смерти. Масса лагерей. На атоме
работали смертники.
В споры на тему Позорно ли наше прошлое?
я должен внести свою скромную, но отнюдь не риторическую лепту. Быть может, мой опыт и связанная с ним информация окажутся полезными для становления Всеобщей Истины — хотя бы в силу своеобразия...
В чем своеобразие? В ту недоброй памяти пору я стал не политическим, а уголовным преступником, осужденным в 1947 году в Златоусте сроком на 20 лет лагерей по Указу от-четвертого-шестого-сорок седьмого — часть вторая — статья вторая
— групповое хищение государственной собственности в особо крупных размерах. Сначала я проходил по политическим статьям как особо опасный вредитель государства, но вышел названный Указ Президиума Верховного Совета СССР, куда более универсальный для любых расправ, со сроками на всю катушку
— до 25 лет и, конечно же, с вышкой
.
Сразу должен сказать: после смерти Сталина— в июне 1953-го — меня амнистировали с полным снятием судимости (а вот стаж, увы, пропал). Состав преступления: голодая и пытаясь наскрести на билет до Ашхабада для работы в Астрофизической лаборатории, где меня ждали, я в городе Миассе Челябинской области, работая делопроизводителем, чертежным пером скопировал несколько талонов на хлеб — каждый до 300 граммов,— хлеб же собирался продать на билет. Весь многотонный перерасход хлеба по городу предъявили мне, хотя с таким количеством талонов не справился бы и цех художников.
Преступление мое для того голодного 47-го года было, конечно, серьезным. Но когда после полугода страшнейшей из тюрем прокурор сначала потребовал меня расстрелять, а затем — заключить в лагеря на 25 лет, я понял: мне не жить. Суд длился минут 10, от силы 15. В последнем слове я вымолвил: мне мол только что исполнилось 20 лет,— несимметрично
у вас получается... Горькая шутка помогла: приговорили к 20 годам. Хлебные карточки отменили через несколько месяцев (мой
прокурор повесился). Только это ничего не изменило.
Сейчас мне 61 год, но до сих пор два-три раза в неделю меня посещают страшные сны с натуралистически ясными подробностями: будто времена изменились, меня взяли досиживать мои 14 сталинских
лет, и я снова в лагере, в этапе или на пересылке. И все это — живо, сверхреально, с такой страшной, безысходной тоской о детях, внуке, недоделанных делах, недописанных книгах, со скорбью о всех несчастных, опять согнанных новыми деспотами за колючую проволоку, что кошмары эти затем по полдня не дают работать, сосредоточиться и я подолгу живу одновременно в двух мирах — сегодняшнем и том, лагерном.
В каждом из великого множества лагерей Южного Урала было примерно по тысяче народу — кроме более крупных лагерей. Тот, в который попал я, с издевательским названием-кличкой Первомайка
, был смешанным: уголовники содержались вместе с 58-й статьей — врагами народа
. Выживали здесь немногие. Проходил месяц, второй — и в зоне становилось заметно меньше народу. Нары мои стояли так, что через уголок окна было видно, как ночью вывозили за зону трупы на санях, влекомых черным быком с одним рогом. Сдающий трупы — связку мерзлых полускелетов из морга — отворачивает брезент, а принимающий считает их, с размаху пробивая железнодорожным молотком с длинной рукояткой шары стриженых черепов: для верности, чтоб не выехал кто живым, и для твердости счета. Сверившись по бумажке, выезжают за ворота.
Возили таким манером не очень далеко, до ближайшего старого отвала выработанной медной шахты. И так до следующего этапа, когда по узкоколейке подгоняли товарные вагоны, набитые людьми, и зона вновь делалась многолюдной.
Как-то подвыпивший надзиратель разоткровенничался мне: приняли 14 трупов, а довезли... 13! Ведь пробивали, мол, башку каждому — куда ж проклятый зэ-ка (з/к
— так нас, заключенных, когда-то звали-писали) делся? Сопровождающих двое, один другому не доверяет, завернули обратно. Проехали полпути: а он, гад, лежит мерзлый, голый в канаве у дороги — выскользнул, значит, как ледышка, пока ехали-трясли. Обрадовались мы: треснули его посильнее пару раз по башке шкворнем, довезли до места все 14, покидали вниз. А то было совсем струхнули, а теперь хорошо и спокойно
.
Медная шахта — один из малых филиалов
нашего лагеря. Когда такие шахты вырабатывались, в стволы их сбрасывались наши трупы. Вдали — медеплавильный завод. Карабаш, 1948. Подпись Гребенникова.
Наши трупы вывозят за зону, пробивая молотком головы. Карабаш, 1947. Подпись Гребенникова.
Я уцелел чудом. Преодолеть год нулевки
(нулевка
— категория неработоспособных от голода и мук доходяг) и не оказаться на дне старой шахты с пробитой головой мне помогли эстонцы. Один барак был полностью занят ими; все они сидели по 58-й, держались дружно, сплоченно, и от охотников до посылок из дому — урок
, полуцветных
, шакалов
— организованно отбивались палками. Я рисовал им маленькие карандашные портреты, которые они как-то умудрялись переправлять на волю, минуя цензуру, в свою далекую Эстонию. Быть может, у детей иль внуков этих замечательных натурщиков еще хранятся мои лагерные рисунки. Зарабатывая так свой кусочек хлеба, я был уверен, что его не отнимут блатные: из эстонского барака я почти не выходил несколько месяцев. Нулевочные
дистрофия, цинга, пеллагра начали отступать, заглох туберкулез...
А вот другая картина. Развод, то есть вывод за зону на работу. Ворота лагеря открыты, за ними — автоматчики, резкие крики конвоя, собачий истошный лай. Низкое утреннее солнце равнодушно золотит окрестные горы, вышли, пар изо ртов строящихся бригад. Слева наш оркестр, труба, тромбон, баян, барабан, скрипка, дирижером-скрипачом был высокий пожилой зз-ка, эстонец в пенсне Римус.
Карабаш, 1950. Пишу лозунги в секции (комнате) жилого барака. — Наши 4-местные нары; х/б 3-го срока.
Карабаш 1948. Нулёвка
в бане. У нее были натуральные хвосты — выступал копчик. Я свободно охватывал свою талию — сходились пальцы. Подпись Гребенникова.
Враги народа
— обитатели эстонского барака. Слева — скрипач по фамилии Римус. Карабаш, 1949. Подпись Гребенникова.
Наглядная агитация у вахты (табличка — моей работы). Карабаш, 1949. Подпись Гребенникова.
— Становись! Стройся! Взяться под руки! Музыка! Первая пятерка — вперед! Гав, гав! Вторая пятерка: Гав! гав! гав! Третья!.. Звучит марш, хрипло лают овчарки, быстро, почти бегом выходят пятерки, пятерки... Справа от ворот, чтобы все видели,— два очередных трупа, с густыми жжеными цепочками автоматных — в упор — дырок на груди, животе, лице; поверх — фанерный щиток, на котором мною (я уже работал художником в культурно воспитательной части — КВЧ) написано: Это будет с каждым, кто совершит попытку к побегу
. А за воротами конвой громко выкрикивает навеки запомнившуюся формулу:
— Бригада, предупреждаю! При попытке к побегу, за невыполнение требований конвоя в пути следования и на объекте работы конвой применяет оружие! Шаг влево, шаг вправо считаются побегом! Следуй вперед!
Злобный лай приспущенных конвойных собак заглушает уже удаляющиеся издевательски-бравурные такты Прощание славянки
...
Контрагентские — на объектах за зоной — бригады работали на медных шахтах, на известковом карьере, на торфоразработках. Наиболее крепкие зэ-ка выдерживали на глубоких горизонтах шахты, где жарко, сыро и воздух напоен медно-серно-мышьячной отравой, от силы несколько месяцев, попадая потом в нулевку
, а то и сразу в морг. Урки — воры и бандиты — откровенно и вызывающе темнили, отлынивая от работы, в чем им, как правило, столь же откровенно потворствовал конвой. Другое дело с остальными!
— Вот ты, а ну сбегай за доской!
— Начальник ведь застрелишь...
— Что, еще повторять?! — и бедняга, наверняка чуя, что это — смерть, шел на нее почти с радостью. Вдруг команда конвоя: — Бригада, ложись! — и длинная над головами очередь с острым запахом пороха, а тому, кто за доской,— в спину, голову, грудь, а потом сапогами, стволом, прикладом, собаками... Не думаю, что только садизм бы стимулом расстрелов бежавших
, говорили, что за каждого убитого конвой получал от государства деньги. Очень бы надо установить сейчас, какой из стимулов тогда на самом деле действовал.
Развод контрагентских бригад на объекты работ. Карабаш, Челябинск, 1950. Подпись Гребенникова.
Карабаш, 1949. Нач. лагеря майор А. Дураков. Нередко был пьян, и весь путь от уборной до штаба, застегивая бриджи, не мог попасть пуговицей в петлю.
Доходяга из нулевки. Многие из них варили искрошенную пайку в крутосоленой воде. В результате — опухание, морг, ствол старой шахты. Карабаш, 1948. Подпись Гребенникова.
С 1948 года нас уже не кидали в шахты, а зарывали в землю. Есть и мой скромный вклад в эту горестную процедуру. Я писал по две фанерных бирки для мертвых: буква и двух-трехзначное число, одна бирка побольше — на колышек поверх могильника, другая, с дыркой, маленькая зачем-то привязывалась к ноге трупа шпагатом.
В каждой секции барака висели Обязанности и права заключенных
— страшный документ за подписью министра внутренних дел СССР Л. П. Берии. Сохранился ли у кого экземпляр этой зловещей бумаги? А мне начальник КВЧ регулярно вручал очередной ГУЛАГовский набор предупреждений, назиданий, призывов, которые я писал крупно железным суриком на всех четырех стенах над верхними нарами каждой секции. Только честным трудом завоюешь право на досрочное освобождение
это было еще одно глумление, так как зачетов (когда, скажем, за полтора года лагерей засчитывалось два, как, например, на Колыме уголовникам с не очень большими сроками) в наших уральских лагерях не было вовсе.
Незабвенную Страну моей лагерной юности — Южный Урал — я до сих пор объезжаю как можно дальше. Край скалистых романтичных гор и светлых бездонных озер хранит в своих недрах не только золото, медные руды и дорогие камни. Тысячи, десятки тысяч нашего брата зэ-ка — рабочих и колхозников, партийных и беспартийных (ворье и бандиты выживали, оберегаемые охраной от тяжких работ и отбирая наши пайки), мужчин и женщин, учителей и студентов, фронтовиков-инвалидов и бывших пленных с татуированным номером на руке, стариков и почти детей — все без разбора с проломленными черепами (убежден: через десятилетия горняки и археологи подтвердят это вещественно) покоятся — нет, не покоятся, взывают! — в старых шахтах и человеко-могильниках огромного лагерного архипелага седого Урала. В тех горных краях лагерь от лагеря был почти в пределах видимости. За 6 лет я сменил три таких острова
.
Конечно, ни одной фамилии контрагентских садистов-конвоиров я не знаю. Забыл чины-фамилии начальников надзора, комендатур, оперуполномоченных. И все же кой-кто запомнился. Это начальник лагеря майор Дураков (не шучу, действительная фамилия), чье хобби были смотры
расстрелянных в побеге
; мой непосредственный начальник КВЧ старший лейтенант Рязанцев — недалекий, злобный солдафон-бериевец; из внутрилагерных надзирателей отличались жестокостью и ненавистью к зэ-ка сержанты по фамилии Столбинский и Хайло. Однофамильцев прошу не обижаться, но этот маленький списочек ведь не помешает нам в пору гласности, не так ли?
Почему нацистские военные преступники, истреблявшие советских людей, осуждены, скрывающиеся разыскиваются до сих пор, а вот командование бериевского ГУЛАГа, лагерей, тюрем, надзиратели, конвоиры, творившие фактически то же по отношению к своему же, многострадальному советскому народу, живы-здоровы, при орденах-медалях, солидных пенсиях? Ведь эти сталинские сатрапы, в прошлом полуграмотные, но поднаторевшие за эти годы, а главное, прикрываемые своими более молодыми почитателями-покровителями, могут объединиться и совершить непоправимое. Ох, как узнаю я сегодня их голос в публикациях иных газет и журналов!
Мой коллега и наставник, ленинградец-блокадник художник А. Г. Александров, отбывавший на Урале свой червонец
по 58-й статье, еще недавно, как мне с трудом удалось узнать, был жив. Но после лагерей этот интеллигентнейший человек ни на какие контакты ни с кем не идет — вероятно пострадала голова (или предвидит недоброе). А как хотелось бы мне, чтобы Анатолий Георгиевич откликнулся! Его помощник — земляк, ленинградский рабочий-блокадник Александр Томилин (статья 58-я, 10 лет) — скромный честный труженик и тоже истинно советский человек — не дожил до Светлейшего Дня, смерти Сталина, не увидел своих детей и жену: нулевка
, этапы, паралич, смерть, фанерная бирка на ноге... А где смелый, талантливый ученый, хирург-виртуоз Антон Петрович Луя (58-я, 10 лет, за то, что он немец Поволжья), спасший жизни сотням зэ-ка, в том числе и мою?
...Уходя в 1953 году из лагеря, я давал подписку Советскому государству о неоглашении всего мною испытанного. Я и молчал, особенно при Брежневе, когда имя Сталина при докладах во Дворце съездов опять вызывало аплодисменты и овации, и выползла вновь гадина-лысенковщина (см. хотя бы БСЭ, 1974, т. 15, с. 84), и народ начал опять озираться и говорить шепотом. А сейчас, в пору гласности и на склоне лет считаю себя обязанным отказаться от той подписки и рассказать обо всем увиденном и пережитом со своими же документальными рисунками.
В эпиграфе ставлю слова Фучика: Люди, будьте бдительны!
От редакции
Когда Виктор Степанович Гребенников начал публиковаться в Науке и жизни
, его считали художником-анималистом. Между тем он первым создал микрозаповедиики для насекомых — сейчас охранные зоны для животных имеются даже в колхозах. Он создал новые методики изображения насекомых. Он начал опыты по одомашниванию шмелей и пчел-листорезов. Он — один из создателей экологических троп в нашей стране — рассказ об этом стоит в плане работы журнала.
Литература
Гребенников В. Миллион загадок. Наука и жизнь
№ 12. 1971.
Гребенников В. Мои шмели
. Наука и жизнь
№ 4. 1972.
Гребенников В. Встречи с бронзовками
. Наука и жизнь
№ 9. 1973.
Запечатленная природа. Наука и жизнь
№ 7. 1976.
Каганова Р. Путешествие в страну насекомых
. Наука и жизнь
№ 12. 1979.
